Ирина Семёнова – ПОЭМА О СВ. КСЕНИИ
Монарх на вздыбленном коне,
Фонтаны, арки, монплезиры,
Трезини, Росси, Фальконе –
Шедевры “Северной пальмиры”.
Непроходящих, свежих туч
Полупрозрачные армады
И косо падающий луч
На профиль мраморной Паллады.
Соборы, шпили, сфинксы, львы,
Толпа у двери Эрмитажа,
Суда вдоль берега Невы
Всегда стоящие на страже
И ростры – мореходства знак!
Пред сетью линий, что с начала
Петром задумывались как
Венецианские каналы.
Музей, художнический рай!
И на холсте мадонна Литта
И жизнерадостный трамвай
На светлой набережной Шмидта.
Река с раздвинутым мостом
И быстрый флот скользящий к устью
И город весь, как царский дом,
Одно – Руси не видно в нем,
Но грозный Петр поспорил с Русью!
Воитель, плотник, мореход,
Во всем прослыв первопроходцем,
Петр создал армию и флот
И стал великим полководцем.
И в дельте гиблой, нежилой,
Он гавань выстроил для флота,
Чтоб ослепительной иглой
Сверкали Балтики ворота.
Вот спущен на воду фрегат,
За ним ползет галеры лапоть,
Глядит в зерцало стольный град,
С лицом повернутым на запад.
Тевтонский запад – западня!
С забралом жестким и закрытым,
Недвижно смотрит на коня
Змея, свиваясь над копытом.
Что ж, бюргер-штадт, Санкт-Петербург,
Держи!
/Опальные в Сибири!/
Штиблет германский и гроссбух
И лютеранские псалтири.
Парят штандарты над Невой,
Встречая северные штормы,
Вот только церковь головой,
Беднея, платит за реформы.
Какой религии служил
Великий Петр, вздымая брови,
Когда граниты положил,
Плашмя, на топи русской крови?
Но дым Башкирии степной
Уже ползет по волжской сини,
Поймет, пожалуй, царь шальной,
Как мятежам вольно в России.
Царь – еретик?
Но, может быть,
Напрасны грозные победы?
Царь – крепостник?
Но как забыть:
”Ура, мы ломим, гнутся шведы!”?
И новой верфи лязг и стук,
Его азовские походы,
В горах уральские заводы
И Академию наук?
Экономический капкан
Он разодрал, как лев могучий,
На волю вырвался титан
И содрогнулся мир дремучий!
Спасайся, хитрый царедворец!
Однако, тешит лютеран,
России цезарь и титан,
Державный царь и богоборец!
Россия, где же ты опять
Со стариною достославной?
Вновь надо Богу восполнять
Пробелы в вере православной,
Послушных ангелов своих
Поставил Он к церквам поместным,
Чтоб стал народ, что зол и лих,
Богобоязненным и честным.
Когда ж и с церковью беда,
То, в высшей степени смиренных,
Бог посылает в города
Своих избранников блаженных.
В России, в дни великих смут,
Когда цари теряют веру,
Служить блаженные встают,
Восполнив пастырскую меру.
Входя в жилища невзначай,
Как некогда античный гений,
Хранит блаженный целый край
От бед и вражьих искушений.
Но Бог не любит Новый свет,
Его антихристову суметь,
Чужой придворный этикет,
Здесь все еще блаженных нет,
Царя Петрушку образумить!
Синод, чиновничий в нем сан,
Мирское чинопочитание.
Лишь Прокопович Феофан
Его поддерживал созданье.
Но думал весело монарх:
Вильгельм Оранский прав отчасти!
Владыка церкви, патриарх –
Одна помеха царской власти!
Заморский струдель подают,
Меняют форму пехотинцы,
А по воде на Русь плывут
Розовощекие голштинцы.
Вот так-то! Западный уклад,
Потом доносы и облавы,
Дни Анны – вовсе каземат
Для онемеченной державы.
На счастье сорок первый год
И блещет новая карета,
Но учрежденный жив синод –
Послушна дочь Елизавета.
Как русский флагман на плаву,
Держась достойно и красиво,
Она строкой императива,
Все ж не дала избрать главу,
Хоть и была благочестива!
Кому Урал иль горный Крым,
А мне зачем-то было надо,
Бродить по кладбищам сырым
Разбросанного Ленинграда.
Семидесятые года!
Литейный мост перед мечетью,
Совсем не грезилось тогда
Тысячелетье встретить третье.
И был во тьме вороньих стай
Недосягаем для туристов,
Простонародный Голодай –
Приморский Остров декабристов.
Но здесь, с шестого этажа,
Мне в праздник виделся Успенский,
Как бы на стеклах витража,
Храм Божьей Матери Смоленской.
Забора гнутого наклон,
За ним сквозь кладбище дорога,
Елизаветинских времен
Там было памятников много.
Точила каждая весна
Гранитов пористые грани
И открывали письмена
Из букв латинских имена –
То были немцы – лютеране.
Я помню имя – Вили Шток!
И яркий мох и дух пустынный,
Как бы чужбины островок,
Застывший прошлого виток,
Латынь и памятник старинный.
А случай нес благую весть,
Что ныне мне, как дар бесценный:
На кладбище Смоленском есть
Часовня Ксении Блаженной!
Пусть имени ее еще
Отцы не заносили в святцы,
Святую чтили горячо
Потомственные ленинградцы.
Хранились в памяти людей
О чудесах ее преданья,
Об исцелениях детей,
О странном даре предсказанья…
Переходя из уст в уста,
Яснели дни ее служенья,
Ее скитанья и лишенья,
Одежды стойкие цвета,
Причудливые изреченья.
Вела к святой несчастий нить,
По ней в посланиях просили,
Здесь панихиду отслужить
Болящих тысячи в России.
Она сияла, как звезда,
В духовном небе Ленинграда,
Хоть в памяти была тогда
Свежа немецкая блокада.
Всего-то пять минут пути!
От лютеран тропою торной,
Мостом Смоленку перейти –
Знакомый хвостик Речки Черной.
Смоленский храм, печальный вход,
Где православные могилы,
Предвосхищали темный свод
И вид часовенки унылый.
Стояли, верно, дни весны,
Дождем и сыростью чреватой –
Был темным цвет сырой стены
И мрак в часовне лиловатым.
В углу, за мусорной грядой,
Мне ясно помнится гробница,
Была, по-моему, с водой
Сия бессмертная криница.
Но прихоть памяти вольна!
Наталья пишет Горбачева,
Что замурована она
Была во времена Хрущева.
И лишь оконце без стекла,
Обломки щебня, запустенье
И мирный страх благоговенья
Я до страницы донесла!
Пространство Севера давно
Мои заполнило тетради…
Встречались лица в Ленинграде
Как драмы! Запечатлено
В них все, что виделось в блокаде.
Из них мне помнится одно, –
Огнем в давно потухшем взгляде
В безумии озарено,
Но что же, все-таки, оно,
Святых юродство Христа ради?
Плевков принятье и обид,
Насмешек, ругани, презренья –
Блаженный по миру влачит
Христа распятого смиренье.
С гордыней собственной борясь,
Он сам мирского ищет срама,
Бродя босым и в снег и в грязь,
Он искупает грех Адама.
Он сам с усердьем норовит
Умножить крестные мученья,
Юродство – подвиг, даже вид
Особого богослуженья.
В основе подвига лежит
Души виновность перед Богом,
В безумье видимом о многом
Блаженный миру говорит.
Совсем не зря рассудка плен,
Живя в сознанье высшем, строгом,
Он отрицает, ведь взамен
Прозренья дар дается Богом.
А за телесный аскетизм,
Бездомность, голод и лишенья,
Поправ материи трагизм,
Он дар стяжает исцеленья.
Но, камни чувствуя стопой,
Скитаясь, как и где придется,
Он сам смеется над толпой,
А не толпа над ним смеется!
Не нужно нищему ничуть
О нем общественное мненье,
Бросая вызов, без смущенья,
Нагим творит он крестный путь.
Он независим и свободен
И внемлют общества столпы
Сему учителю толпы,
Что беден и богоугоден.
Так, вдохновением горя,
Никола – гул святого гласа,
Во Пскове обличил царя,
Дав есть ему сырое мясо…
– Помилуй, что ты мне даешь?
Озлился Грозный на святого:
– Христианину! В пост! Сырого…
– Кровь христианскую – то пьешь? –
Блаженный вопросил сурово.
Так не боялись ничего,
Вскрывая царские пороки,
Предтечи древние его –
Ветхозаветные пророки.
Я чужеверия боюсь,
Еретиков да иноземцев,
А ведь юродство к нам, на Русь,
Пришло с Востока через немцев.
Один из первых на Руси
Юродивых, как пишут ныне,
Прокопий с Устюжской твердыни,
По русской хаживал грязи,
А изъяснялся на латыни.
Да и блаженный Исидор
От стран происходил немецких,
Мы, впрочем, так до Холмогор
Дойдем и храмов Соловецких.
Поэт, прозаик, драматург…
(Вот жаль, театры ныне плохи!)
Как стае птичек демиург
Бросает всем таланта крохи,
А современности Ликург
Лишает льгот, растит налоги,
Так что, вернемся в Петербург
Елизаветинской эпохи.
Язык французский?
Но постой!
Пусть жизнь текла не так уж ровно,
Была ведь женщиной простой
И русской, “Лисавет Петровна”.
И дядька – преданный слуга,
Взбивал царице одеяла,
Она ж, котов своих ласкала,
Любила рощи да луга
И в хоре запросто певала.
С ней дядька мог заговорить:
О рынке Лосиноостровском,
О бывшем певчем Разумовском,
О том, как сон дурной забыть,
О предсказаньях, может быть…
Времен метущаяся мгла
Не в силах нам затмить светила.
Царица набожна была
И Православие любила.
Ведь Белгородский Иоасаф,
Или Феодор Санаксарский,
При ней имели больше прав
Да и привязанности царской.
При том к строительству церквей
Ее благоволила милость,
Изданье Библии при ней
В объеме полном появилось.
С ордой убогих и калек
Мог лик царицы приходящей,
Увидеть Божьих человек –
Василий с прозвищем Болящий.
В любое бедное жилье
Она входила без боязни,
Несло правление ее
Стране отмену смертной казни.
С ней даже немцы, что ни год,
Крестились, к русским приобщаясь,
Вздохнули церковь и синод,
Царицей щедро окормляясь.
Все стало русским при дворе –
Министры, хоры, музыканты
И Ломоносова таланты
В своей блистательной поре
Сверкнули, словно адаманты.
Омылись лики в алтаре
И…приутихли протестанты.
Что ж, Ломоносов стал заметен!
Учтя его авторитет,
Шувалова влиянье в свете,
Открыли при Елизавете
Московский университет.
(И Академию художеств,
За что потомков ей хвала,
Средь далеко идущих новшеств,
Елизавета создала.)
Так на духовных раменах
Крепилась русская основа,
Под сенью Божия покрова,
В самодержавных временах
Благословенна “ дщерь Петрова ” !
Но к делу!
В высшем из хоров,
Что пеньем памятен до ныне,
Служил певец Андрей Петров,
В полковничьем, военном чине.
С красивой, ласковой женой
Они друг друга так любили,
Что звезды раннею весной
Над Петербургской стороной,
Чтоб видеть счастье их, всходили.
Дворец!
В церковной глубине
Поют царице “Многолетье”.
Ведь, скромно стоя в стороне,
Могла быть Ксения вполне
Представлена Елизавете!
Одна с венцом на голове,
Другая с нимбом негасимым –
Так, верно, в граде на Неве,
Впервые повстречались две
Великих женщины России!
Я вижу в этом Божий перст,
Когда под пенье “Многай леты”
Берет святая веры крест,
Из царских рук Елизаветы.
Чтоб тень по царскому лицу,
Мелькнув мгновенно, пробежала,
Царица выплыла устало –
Ее служенье шло к концу
И Ксения на путь вступала!
Среди знакомых и подруг,
Вопросы, вздохи, пересуды
О том, что Ксении супруг
Внезапно умер от простуды.
– Цветущий, сильный, молодой!
Не передать – какая жалость!
Не в силах справиться с бедой,
И Ксения, де, помешалась.
– Судите сами! Бросив дом,
К тому ж, надев одежду мужа,
Ушла блуждать и, день за днем,
Дела с умом ее все хуже!
– Взаправду! Бедным раздала
Свое имущество до нитки –
Подсвешники да зеркала,
В каком родные-то убытке!
– Бог знает, чем теперь жива!
– Порою ходит по знакомым…
– А дом?
– Антонова вдова
Народ поведал петербургский,
Что зверски в крепости убит
Дареным завладела домом!
– Беда и только, милый друг!
Такого прежде не случалось!
– И то! Твердит, что жив супруг,
Напротив Ксения скончалась!
Не откликается свое
Заслышав имя, хоть разбейся,
А кликнет кто-нибудь ее:
– Андрей Федорович!
– Здесь я!
Ее намедни позвала
Как прежде я, не разумея,
Так, молча, к церкви побрела
Она Апостола Матфея!
– Покуда лето – не беда,
Дружок, была б она здорова!
А как настанут холода?
Совсем ведь бедная без крова!
– Хотел и пристав разузнать
Где спит она и как ночует,
Пришел ко мне – какая стать?
Весь выпил штоф и муж ревнует!
Да после выследил…Она
Кладет поклоны до рассвета,
Средь поля чистого одна
На стороны четыре света.
Потом идет на огород
К вдове и полет грядки…
– Боже!
Она блаженная!!!
– Вот-вот!
И я подумала о том же!
Все пересуды – звук пустой!
Ведь спросит вдумчивый читатель :
– В поступках избранной святой,
Что может смыслить обыватель?
Любовь не хочет знать конца!
Ведь, перевоплотившись в мужа,
Страдалица и в зной и в стужу,
Молилась от его лица.
Она молилась об одном –
Чтоб не постигло наказанье
Андрея за грехи, при том,
Что умер он без покаянья.
Нацеленная, как стрела,
Откинув мир материальный,
Юродства подвиг приняла
Она, как матриомониальный.
И пусть скорей летят года,
Ей важно лишь одно стремленье –
С любимым мужем навсегда
В мирах иных соединенье.
Но дух блаженного растет!
В открытом поле круглый год,
За Петербургской стороною,
Уже, как ангел, в свой черед,
Она молилась за народ
И за отечество родное!
Столяр подвыпивший в окне
С кухаркой нехотя бранится.
По Петербургской стороне
Летает Ксения, как птица.
Слова всем улочкам слышны,
Где ставни хлопают глухие:
– Блины пеките все!
Блины
Печь завтра будет вся Россия!
И что ж!
На следующий день
Раскрылась людям суть секрета
Покинув мир, под Божью сень,
Вдруг отошла Елизавета.
Завет славянской старины,
Обычай древний в этом роде,
Печь поминальные блины,
Еще существовал в народе.
Эпоха русского двора
Окончилась и, если честно,
Правленье третьего Петра
Бесславно и неинтересно.
Был русским попранный Берлин,
Был Кенинсберг придавлен с хрустом
И Фридрих – бывший властелин,
Лишь бранденбургским стал курфюрстом.
Не зря церквей колокола
О том рыдали памятуя,
Как мать-царица подняла
С колен страну и Русь святую!
Эх, Розум! Певчий и казак!
Чуть разбудил ты Север сонный,
Но таен твой с царицей брак
И дети ваши не законны.
Иначе, с ясностью чела,
Чтоб наша дрогнула корона,
Она бы к мысли не пришла,
Призвать племянника для трона.
К подобострастным похвалам,
Его готовили не нам,
А для стокгольмского престола,
По царским странствуя домам,
Он старый, лютеранский хлам
Смел в щели русского раскола.
Труслив, распутен и уныл,
Он робко теткины обратно
Завоеванья возвратил,
(Отважный Панин отступил,)
Петр Третий Фридриха любил,
Сильнее, чем родного брата!
Но время – высший из судей,
Ведет на свет во мраке сущих.
В шумах базарных площадей
Встречала Ксения людей
Не слишком праведно живущих.
– Купец, что драл за сапоги,
Ей золотой давал, слыхали?
Она: – Себе побереги!
Дак разорен, ограблен али…
Царя примает на коне!
Слышь, Марфа, медную копейку!
И бедным, сказывали мне,
Сей сует грош за душегрейку!
Филатка – охтинский скобарь,
Взял медный грошик – хрящ болотный,
Дак стал богат – куды те царь!
Трактир, две лавки, дом доходный…
Чуть у ребенка лоб в крови,
Несут к святой, не сомневаясь,
И просит мать: – Благослови!
Аз, окаянная, покаюсь!
Святая правда есть в молве
И есть в Блаженной Божья сила –
Ведь потонувшего в Неве,
Она ребенком воскресила.
Но булочник-то, погляди!
Бежит за ней, пылая жаром:
– Андрей Феодорыч, зайди!
Хоть кренделек возьми задаром!
На мостовую выйдет – глядь!
Там за извозчиком, извозчик:
– Андрей Феодорыч, присядь!
Перевезу через мосточек!
Прознал торгующий народ
В пылу товарооборота,
Что день удачу принесет,
Коль Ксенюшка возьмет хоть что-то,
А коль взойдет на облучок,
Извозчик сам ее подсадит,
Ведь знает, чай не дурачок,
Что к ночи будет не в накладе.
И Питерская сторона
Шумит, галдит, что птичья стая:
– Не просто странница она,
А Божья, нашенска, святая…
Однако шум и грубый смех
Не трогал Ксению нимало,
На праздность рыночных потех
Она со строгостью взирала –
Брала и пряник не у всех,
И медный грош не всем давала.
Да вот колбасник по грязи
Ей тащит горсть копеек медных:
– Нет, не возьму и не проси –
Людей обманываешь бедных!
Басят купцы:
– Благослови!
Да лишь скажи, чего ж те надо?
И Ксеньюшка ответить рада :
– Живите в вере и любви –
Мне это лучшая награда!
Так стала Ксеньюшка, как мать,
Бродя босая, в платье сиром,
В торговцах советь пробуждать,
Пред всем их обличая миром.
И, дивны Божьи дела!
Вернулся стыд к купчихам скрытным –
Торговля честная пошла,
Дешевле зелень для стола!
И рынок тот прозвали “сытным”.
Слова Блаженной, как всегда,
Необходимыми казались,
Но дней бежала череда
И тайны сами прояснялись.
Её причудливая речь
Учила разуму спесивых,
Но и могла предостеречь
От бед людей благочестивых.
– Однажды в лавку по весне
Пошла я таз купить для кухни,
Подходит Ксения ко мне,
Царя вручает на коне:
– На, говорит, пятак! Потухнет!
Я глядь под мост – кипит смола!
А печка-то?
Христос мой в силе!
Пока до дому то дошла,
Пожар соседи загасили!
– И я не верила молве,
Да все о том твердила мужу,
Пока Антоновой вдове
Не предрекла она Ванюшу!
– Сидишь и штопаешь чулки?
Кричит. А та сидит, что кочка.
– Скорей на кладбище теки –
Господь послал тебе сыночка!
Та на Смоленское бежать,
Капот надеть забыла даже!
Почти дошла, да сбило, глядь,
Беременную экипажем.
Бедняжка в родах померла,
Шум, новорожденный в рыдване,
А Параскева-то взяла,
Да и воспитывает Ваню!
О чем волнуется народ,
Стремясь протиснуться вперед,
У стен Казанского собора?
В толпе восторг – переворот!
Эпоха новая грядет
И очень звонко пенье хора.
Трубят поход, входя в азарт,
Взметнув распущенный штандарт,
Под звон подков, конногвардейцы,
На колокольне бьют в набат
И гренадер кричит: – Виват!
И к стенкам пятятся остзейцы.
Уже построился и смолк,
Застыв, Преображенский полк,
В елизаветинских кафтанах,
Повсюду кружево и шелк,
Из действа извлекая толк,
Вельможи прячутся в рыдванах.
Округа зрителей полна,
Вот кто-то выпал из окна:
– Выходит!
Следом ладан дымный…
Толпою сплошь запружена
Вся першпектива :
– Вот она!
Вошла в карету!
Едет в Зимний!
Блистают стройные штыки,
Трубы взлетает голос чистый,
На Невском конные полки,
А на Морской артиллеристы
Равняются и от реки
Исходит воздух сребристый.
А так, виденье в глубине,
Портрет во всей величине –
На миг застывшая Афина.
Струятся пряди по спине,
На белом, в яблоках, коне
Великая Екатерина!
Императрице в цвете лет,
К лицу светло-зеленый цвет
Преображенского кафтана,
Что рассечен одной из лент
Андреевских и посвист флейт
Созвучен с дробью барабана.
В пыли светящихся клубов,
Царица движется в Рембов,
Пленять постыдного супруга,
Сверкая жемчугом зубов,
С ней Дашкова среди рабов
И фаворитка и подруга.
Пусть многим вспомниться с утра
Сапог великого Петра
И плеть державного прогресса!
(Не так наследница добра
Елизаветина двора –
Свет, Ангальт-Цербстская принцесса!)
В церквях свеченье и трезвон,
Благословляя эшелон,
Раскрыты храмы всей столицы,
Державин юный покорен
Явленьем будущей Фелицы.
Неподражаема, одна,
Царица издали видна,
С воздетой шпагой, в треуголке,
Рядами войск окружена,
Отныне властвует она
На отвоеванном престоле!
– Скорее! Прячьте под кровать!
К чему такая торопливость?
Давно устали проверять
Блаженную на прозорливость.
– А пироги не подошли!
Мы не пекли – так не взыщите!
Но, прозревая суть событий,
Им Ксеньюшка: – Пекли, пекли!
Да только дать вот не хотите!
И всем смешно! Несут сюда
Большое блюдо с хлебом-солью
Грибы, капусту из подполья,
А вот и пирогов гряда!
Ведь вместе с Ксеньюшкой всегда
Легко и радостно застолье!
Стремятся многие подчас
Украсить дверь свою подковой,
Чтобы отвадить черный глаз,
Но счастья все же никакого.
А Ксеньюшка была, как раз,
У Евдокии Гайдуковой.
Та угощать, да вот в чем суть:
Все ли мы на стол, порою, мечем?
– Голубчик, что ж – не обессудь,
Ведь угостить-то больше нечем!
– Что Бог подаст, то пью и ем! –
Сказала Ксения без шутки, –
Да вот лукавить-то зачем?
Ведь побоялась дать ты утки!
Дуняша к печке!
Дух в груди
Стеснился – экая досада!
Но слышит голос: – Погоди!
Я утки не хочу, не надо!
Ведь ты не знаешь как и быть!
Краснеешь зря да суетишься,
И всем бы рада угостить –
Кобыльей головы боишься!
Святая вовсе не со зла,
За то, что был несносен спьяну,
Так мужа Дуни прозвала –
Безбожника и грубияна.
Бранятся чайки над водой,
Меж двух соседок перетолки,
А мимо доктор молодой
Несется в новенькой двуколке.
– Лихач! Народ пугать мастак!
Забрызгал – даже не заметил!
Ах, Паня, знаешь ли ты как
Сей доктор Голубевых встретил?
Однажды в полдень в гости к ним
Заходит Ксеньюшка с обедни,
А там столбом кофейный дым –
Темно, что в кухне, что в передней.
– Сидишь, красавица?
А там
Твой муж свою жену хоронит!
Беги на Охту!
Дочь к шутам,
Как на пол чашку-то уронит!
И ну смеяться: – Хи да ха!
Осколки выбрала из лужи,
Мол нету, де, и жениха,
Как может речь идти о муже?
– Иди! – Ей Ксения опять,
Та сразу бросила смеяться
И побежали дочь и мать
Сию минуту одеваться.
Бегут, спешат – извозчик вскачь,
Ан грязи – при наших-то погодах!
Примчались, глядь – хоронит врач
Жену, скончавшуюся в родах.
Тут и решились до конца
Узнать, что значит приказанье
И безутешного вдовца
Нашли в ограде без сознанья.
Так познакомились и вот
День ото дня полнее чаша,
Пошел их браку третий год –
Опять младенца ждет Наташа!
Взойдя на паперть поутру,
Гадают все, что это значит:
– Отец диакон, не к добру
Опять юродивая плачет!
Оно ведь более трех недель
Не просыхая, слезы льются…
– Кто знает! Не села ли на мель
Эскадра? Море-то, что блюдце!
Пытая старосту, народ
Его преследует повсюду.
– Дак… э… отец диакон-то
Глаголет будто с флотом худо!
Но с тем ли слезы по мостам
Блуждая, Ксения роняла
И бесконечно повторяла:
– Там кровь, кровь, реки крови там!
Там крови полные каналы!
Что мог понять народ простой,
Когда ее такою видел?
– Андрей Феодорыч, постой!
Быть может, кто тебя обидел?
Но вскоре, как молва гласит,
Был скорбный узник лиссельбургский.
Мирович – лирик и масон,
Вернуть царевича на трон
Мечтал тщеславно и бесплодно.
(Ведь вновь в империи свободно
О казни действовал закон).
Лишь взволновался гарнизон,
(Как все, что власти не угодно,)
Был узник стражей устранен,
А подпоручик был казнен
На “ сытном рынке ” принародно!
На церковь жертвует народ,
Заметней труд мужской и женский,
С утра на кладбище народ –
Всем миром строят целый год
Храм Божьей Матери Смоленской.
Иван – приемный сын вдовы
Антоновой, при важном деле,
Он староста!
Серьезны цели –
Работы выше головы.
Все нужно чтобы строить храм,
Но главное, конечно, средства,
Синод – петровское наследство,
Их у царицы просит сам.
Но знать бы, кто это в ночи,
Работник даровой да стойкий,
Для новой церкви кирпичи
Таскает на леса с постройки!
На стену целую сполна,
Пожалуй хватит этой клади!
(Следили долго – вот те на!
Да это Ксения! Она –
Юродивая Христа ради!)
Времен история темна
В связи с обильем белых пятен,
Когда глаголет глубина,
Не всем глагол ее понятен.
Все знала Ксения одна,
Как явь ли видела она
Грядущее – кто знает это?
Есть только слово у поэта,
Как плод жестокого труда,
Что может сбыться иногда,
Иль, что чаще, кануть в лету.
Балы – не редкость у царей,
Да фейерверки над столицей,
В казне доход монастырей,
Теснимых новою царицей!
Царям Руси не гоже красть,
Лишь у поповства взяли малость,
Как лишь одна осьмая часть
Церквам от “матушки” осталась!
Сражаясь честно, видит Бог,
Средь всевозможных треволнений,
Ведь переубедить не смог
Ее митрополит Арсений!
Старинный, царственный изъян
У новой “Лисавет Петровны”,
Поди ведь замуж за крестьян
Пошли “ заштатные ” поповны!
И все же мощная страна –
Изъянов многих оправданье!
С воскресшей Швецией война
И турков жесткое попранье.
Победы славные!
А к ним
Под русским Грузия покровом
И присоединенный Крым –
Державность выдержана, словом!
Талантлива, просвещена,
Царица верила Вольтеру,
Но в революции она,
На счастье, видела химеру.
А то, глядишь бы и у нас,
Набравшись у ересиархов,
Российских робеспьеров класс
Давным-давно казнил монархов.
Побед пленительная весть!
Твоих побед, императрица!
Сегодня веский повод есть
Твоим правлением гордиться!
Как рос державы окоем,
Светясь величием Фелицы!
Так что же нынче день за днем,
Ее сужаются границы?
Прости, опальная княжна,
Что в монастырь заточена
(В окошке только профиль женский…)
Времен история темна,
Но ведь сияют имена!
Суворов ли, Орлов-Чесменский!…
Россия, где же ты опять
Со стороною достославной?
С оградой мощи вседержавной
И есть ли воин православный,
Чтобы границы защищать
Страны открытой и бесправной?
Ты, ныне, грустная страна!
Вновь жадных варваров полна,
Подобострастна и хулима,
С любым насмешником дружна,
С тобой смертельная война
Твоих ушей проходит мимо!
Как ты легко меняешь масть!
Как ты ловчить пошла, да красть,
Проворным подражая татям,
В надежде взять, разинул рот
Твой околпаченный народ,
Пустые щи хлебает лаптем.
Свободы возжелала ты
И вот сбылись твои мечты –
Ярмо, да взятка под полою,
От пестроты в глазах темно,
Надменно и оскорблено
Твое величие былое!
Мне кажется, что тишина,
Вместив все звуки мирозданья,
Так громогласна и шумна,
Что вовсе уху не слышна –
Так велико ее звучанье!
Так святость – как бы не видна,
Но сил Божественных и знанья,
Так всеобъемлюще полна,
И столь всеведеньем страшна,
Что недоступна пониманью.
В тисках базарных площадей
Привычных нет очередей,
Толкучки, брани, мельтешенья…
Ведут к Смоленской сто путей,
Туда, создав столпотворенье,
Стремятся тысячи людей
Почтить блаженное успенье.
Все входят в храм, за рядом ряд,
Так низко ангелы парят,
Что крыльев слышно колыханье,
Открыт на время райский сад,
Как взоры влажные блестят
И все последнее спешат
Отдать Блаженной целованье.
Плывут – кухарки плат рябой,
Дворянки зонтик голубой,
Чепец чиновницы унылый,
Поодаль, попранный толпой,
Рыдает с посохом слепой
И каждый, уходя, с собой
Несет земли с ее могилы.
Святись, блаженная жена,
России данная на радость!
Чем помраченее страна,
Тем ослепительнее святость.
Ты три эпохи прожила,
Три царствования легендарных
И в святцы русские вошла,
Дивя потомков благодарных.
Ты шла, как будто, по пятам
Прославленной императрицы,
Спасая зерна веры там,
Где растерять могла Фелица.
От жизни шаг до жития,
Его листая, вижу я,
Как мокнет улица пустая,
Как ты, скиталица ночная,
Спешишь все дальше от жилья.
Откуда силы ты брала
Сносить морозы и метели?
Иль впрямь по воздуху плыла,
Земли касаясь еле-еле?
По льдам в рассыпанной золе,
По городу в промозглой мгле,
Где все чахоткой одержимы,
Над миром, дремлющим в тепле,
Полубосую по земле
Тебя носили херувимы!
Склонись, родимая, услышь!
У них ворота золотые,
У них от нас щиты стальные,
У нас лишь звезды, скорбь да тишь,
(Горит свеча, скребется мышь)
На что надеяться России?
Молись же Ксении, народ!
Сквозь Петербург она бредет,
На век свой тяжкий не в обиде,
Склонив над Русью дланей свод,
Зарею северной встает,
На триста лет глядит вперед
И скорби русские провидит!
И разрастается, как лес,
Посмертный сонм ее чудес,
Путь вражьей силе преграждая,
Так верь, акафист ей читая,
Что свет надежды не исчез,
Что в Божьей славе расцветая,
На мир с карающих небес,
С теплом всевидящих очес
Глядит всея Руси святая!
